Дорога надежды - Страница 8

Анжелика считала делом своей чести не допустить, чтобы неудобство или уязвимость ее положения каким-то образом повлияли на их маршрут и своевременность его прохождения. Не таков был ее характер. Кроме того, она жила в век, когда женщины не считали возможным носиться со своей беременностью, которая, в соответствии с общепринятым мнением, считалась состоянием более естественным, чем ее отсутствие. Светские дамы в еще меньшей степени, чем деревенские женщины, были склонны беречь себя в подобных обстоятельствах, и в Версале любовницы монарха, облаченные в придворные наряды, стояли при входе короля, не более часа тому назад разрешившись от бремени в какой-нибудь приемной за ширмой королевским бастардом.

Вот почему Анжелика считала, что у ее утреннего недомогания нет объяснений.

Она встала и подошла к столу, на котором лежала ее дорожная шкатулка с расческами, щетками, зеркальцем, драгоценностями и необходимыми мелочами: коробочками с белилами и румянами. Она достала маленький пузырек, взяла стакан и отправилась на площадку того же этажа, где находилась ванная с баком и бассейном, выложенным голубыми и белыми фаянсовыми плитками, по-видимому дельфскими. Она открыла оловянный кран и наполнила стакан водой, в который уже раз отметив про себя, что эти пуритане, с таким презрением относившиеся к радостям жизни, были наделены даром окружать себя красивой мебелью и предметами роскоши, соседство которых с успехом восполняло суровость афишируемых нравов и суждений. Анжелика, способная увидеть очарование каждого жилища, по достоинству оценила и это, сумрак которого изобиловал блеском тщательно натертого воском паркета, лощеной меди, зеркал и керамики. Стеганое одеяло на кровати было кружевным.

Анжелика проглотила лекарство, представлявшее собою настой лечебных трав, эффективность которого была неоднократно проверена ею на себе. Она почувствовала себя значительно лучше, и тяжелый дух стоячей воды за окном, кипящей смолы, доносившейся с ремонтных верфей, смешиваясь с запахом жареных креветок, усиливавшимся в этот обеденный час, больше уже не дурманил ее.

— Мадама-мадама!

Послышался чей-то голос за окном. Она улыбнулась и вновь подошла к окну.

Куасси-Ба, стоя у порога дома, поднимал к ней свое черное лицо.

— Меня послал хозяин. Он беспокоится!

— Скажи ему, чтоб не волновался. Со мной все в порядке.

Куасси-Ба был еще одним знаком внимания, оказываемым ей Жоффреем де Пейраком. Непреклонный и преданный страж, скорее друг, чем слуга, в течение стольких лет сопровождавший графа, восприимчивый к мельчайшим деталям, угадывавший едва заметные колебания в настроении того, с кем он делил тяготы жизни, дорог, опалы, испытаний, включая рабство на галерах, он был для Анжелики своего рода воплощением заботы, которая, казалось ей, не иссякнет никогда.

Сотни раз он представал перед ней то с поручением, а то справляясь о ее желаниях, поджидая у порога, как провожатый, а то вдруг возникал с маленьким серебряным подносом, на котором дымилась чашка турецкого кофе, как раз в тот момент, когда она все и даже самое жизнь готова была отдать за глоток этого напитка, ибо в этом и заключалась некая связывающая их троих тайна, ее, Жоффрея, и его, Куасси-Ба, — он всякий раз появлялся неспроста.

И в этот раз, стоило лишь Жоффрею обменяться единственным взглядом со своим слугой, огромный негр тенью выскользнул из зала заседания.

Его привычное присутствие, исполненное доброжелательности, преданности душой и телом, помноженной на снисходительность и безудержное восхищение всем, что имело к ней отношение, ободрило Анжелику, и она почти удивилась, что еще несколько мгновений назад чувствовала себя подавленной.

— Может быть, хозяину надо покинуть заседание и вернуться к тебе? — спросил он.

— Нет, Куасси-Ба, вопросы, обсуждаемые этими господами, слишком серьезны. Я подожду. Передай им мои извинения. Скажи им, они и сами это, по-моему, прекрасно поняли, что столь горестные события глубоко потрясли меня, и я уединилась для того, чтобы поразмышлять над тем, как наилучшим образом прийти им на помощь.

— Ладно-ладно, — сказал Куасси-Ба, сопровождая свои слова прощальным и благословляющим жестом.

И он удалился, приплясывая, постукивая высокими каблуками ботинок с пряжками.

Степенный Куасси-Ба, считавший себя мужчиной в летах, обнаруживал особую озабоченность с тех пор, кик понял, что среди них скоро появится «маленький граф» или «маленькая графиня». Каково, если бы он вдруг узнал, что их может оказаться двое!.. Неуемная радость никак не гармонировала бы с его сединами.

«Даже от души желая порадовать Куасси-Ба, — говорила она себе, вновь усаживаясь в кресло, — я не могу избавиться от страха перед грядущей неопределенностью».

Она представила себе двух черноглазых малышей с пышными локонами, похожих на Флоримона, или — еще забавнее и очаровательнее — двух малышек, черноволосеньких, с живыми глазенками-угольками. Она не могла наделить их своими светлыми волосами и глазами, ибо мечтала о «ребенке Жоффрея» и воображала их себе лишь по его образу и подобию.

Но чтобы сразу двух! Было еще нечто, усугублявшее ее растерянность, воспоминание о пророчестве гадалки Мовуазен, которое она никогда не принимала всерьез и которое начисто стерлось в ее памяти за все эти годы.

Это случилось в Париже в то время, когда, будучи одинокой и пребывая в состоянии неопределенности, она яростно боролась за кусок хлеба для себя и двух своих сыновей, Флоримона и Кантора. И вот в компании двух своих подруг, подобно ей переживавших трудности и желавших знать, не окажется ли их будущее милосерднее настоящего, она отправилась к Катрине Мовуазен, звавшейся также ла Вуазен, в ее конуру в предместье Тампля, куда давно уже наведывался весь Париж.